11 мая 1915 года Николай Гумилев отправился на фронт. Ахматова, чувствующая приближение туберкулеза, пишет стихотворение «Молитва»:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
(Май 1915. Духов день. Петербург)
Ю.Лобода: «На мой взгляд, чуткость изменяет Кушнеру и в оценке ахматовской “Молитвы” — он почти повторяет известные слова Марины Цветаевой (как будто Ахматова не ответила на этот вопрос): как помыслить можно было, не то что написать, “Отыми и ребенка, и друга…”. Это будто бы “фальшивая нота”. Нет, это пророческая трагическая поэзия, вобравшая в себя концы и начала глобальной социальной катастрофы. С героиней “Молитвы” (которую напрасно Кушнер отождествляет с Ахматовой, не все так просто!) — с русской вдовой-солдаткой — это уже произошло. С тысячами прототипов ахматовской героини — к моменту написания “Молитвы” в 1915 году — это уже произошло, для них “Молитва” звучала “после всего”. Почти невозможные в мирное время, эти слова тогда спасали людей, вдруг ставших одинокими, исцеляли раненные горем души» (magazines.gorky.media/novyi_mi/2000/8/kto-kogo-genialnee.html).
youtube.com/live/bzE9ZGb8e7U?feature=share
В конце января 1918 года «…был устроен утренник "О России", сборы с которого пошли на нужды политического Красного Креста.
...
Ахматова прочитала "Молитву" и "Высокомерьем дух твой помрачен..." 1917, где особое звучание приобрели строки:
Ты говоришь — моя страна грешна,
А я скажу — твоя страна безбожна.
Пускай на нас еще лежит вина, —
Все искупить и все исправить можно.
Трагическая тональность этих стихов была смягчена мольбой и надеждой на очищение покаянием» (ahmatova.niv.ru/ahmatova/about/verblovskaya-peterburg/dni-potryasshie-mir.htm).
«ТЫ СЫН И УЖАС МОЙ»
Летом 1917 года из-за угрозы погрома А. И. Гумилёва (мать Николая Степановича) покинула с внуком Лёвушкой своё родовое имение в Слепнёве и отбыла в Бежецк, причём крестьяне позволили забрать ей библиотеку и часть мебели.
«...В 1918 году на Троицу Ахматова ездила в Бежецкий край — последний раз с мужем. Лето было тяжелым: она расставалась с Гумилевым. Незадолго до этой грустной поездки объяснились у Срезневских, и Николай Степанович принял ее предложение о разводе» (И. Лосиевский. Анна Всея Руси. Жизнеописание Анны Ахматовой).
В конце августа 1918 года А. И. Гумилёва с внуком переехала в Петроград к Н. Гумилёву. Тот брал сына с собой, отправляясь в город по литературным делам, водил его и к Ахматовой, жившей тогда с востоковедом В. К. Шилейко. К этому времени сам Лев Николаевич относил первое увлечение историей.
Спустя 3 года Н.Гумилёв в мае в последний раз увиделся с сыном. Поэт будет расстрелян в конце августа. Льву Гумилёву было всего 8 лет. Школьный совет проголосовал за лишение Л.Гумилёва — как «сына контрреволюционера и классово чуждого элемента» — полагавшихся каждому учебников. В тоже время за рассказ «Тайна морской глубины» Лев был удостоен денежной премии школьного совета, он даже выступал в библиотеке с докладами о современной русской литературе и руководил лит.секцией в Клубе друзей книги.
Летом 1930 года из-за дворянского происхождения комиссия Ленинградского пед.института отказалась даже принимать у него документы.
10 декабря 1933 года произошёл первый из четырёх арестов Гумилёва. Он провёл в заключении 9 дней, после чего был отпущен без предъявления обвинения, его даже ни разу не допрашивали.
А. Н. Козырев предполагал, что конечной целью ареста Пунина и Л.Гумилёва в 1935 году был арест Ахматовой, поскольку начальник Управления НКВД по Ленинградской области даже подал наркому Г. Г. Ягоде докладную записку, где просил дать санкцию на арест Ахматовой.
Спустя несколько дней, после письма Ахматовой Сталину, из освободили, но Л.Гумилёва отчислили из университета по инициативе комсомольской организации.
Ахматова: «В мае 1937 года Мандельштамы вернулись в Москву, “к себе” в Нащокинский. Я в это время гостила у Ардовых в том же доме. Осип был уже больным, много лежал. Прочел мне все свои новые стихи, но переписывать не давал никому. <...> Уже год как, всё нарастая, вокруг бушевал террор. Одна из двух комнат Мандельштамов была занята человеком, который писал на них ложные доносы, и скоро им стало нельзя даже показываться в этой квартире» (ahmatova.niv.ru/ahmatova/about/chernyh-letopis-zhizni/1937-1938.htm).
«Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне».
В начале 1938 года Л.Гумилёв читал в университете студентам свои стихи. «Ребята кулаки сжимают, когда я им это читаю». «Я все думаю о том, что я буду следователю говорить».
Уже в марте он был арестован как «руководящий участник» «контрреволюционной межвузовской молодежной организации» и под пытками подписал протокол с признанием «в руководстве антисоветской молодёжной организацией, в контрреволюционной агитации» (чтение стихотворения Мандельштама о «кремлёвском горце»), «в подготовке покушения на тов. Жданова».
«Я всегда воспитывался в духе ненависти к ВКП(б) и Советскому правительству. <…> Этот озлобленный контрреволюционный дух всегда поддерживала моя мать — Ахматова Анна Андреевна, которая своим антисоветским поведением ещё больше воспитывала и направляла меня на путь контрреволюции. <…> Ахматова неоднократно мне говорила, что, если я хочу быть до конца её сыном, я должен быть сыном моего отца Гумилёва Николая. <…> Этим она хотела сказать, чтобы я все свои действия направлял на борьбу против ВКП(б) и Советского правительства».
Ахматова об аресте Мандельштама: «Второй раз его арестовали 2 мая 1938 года в нервном санатории около станции Черусти. <...> В это время мой сын сидел на Шпалерной уже два месяца (с 10 марта). О пытках все говорили громко».
"Надя приехала в Ленинград. У нее были страшные глаза. Она сказала: «Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер»".
Герштейн: «Она пришла ко мне, и по ее требованию мы вместе бросали в <...> печь Левины письма и стихи. Анна Андреевна опасалась, что ко мне придут с обыском, а “они” не долны были иметь в своем распоряжении ни одного лишнего слова, хотя бы самого невинного содержания» (ahmatova.niv.ru/ahmatova/about/chernyh-letopis-zhizni/1937-1938.htm).
«Суд приговорил Гумилева к лишению свободы с содержанием в лагерях сроком на 10 лет, с поражением прав сроком на 4 года и конфискацией имущества. <…> Видно, что приговор составлен заранее и его формулировки вряд ли претерпели изменение Будто не было ни отказа подсудимых от фальсифицированных протоколов допросов, ни длившегося почти три часа бесплодного судебного следствия» (А. Я. Разумов)
Прокурор опротестовал приговор и потребовал смертной казни. Затем приговор «за мягкостью» был полностью отменён и дело возвращено на доследование. Пока же Гумилёв был отправлен по этапу:
"Валить лес в ледяном, по пояс занесённом снегом лесу, в рваной обуви, без тёплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба, — даже привычные к тяжёлому физическому труду деревенские мужики таяли на этой работе как свечи… В один из морозных январских дней, когда я подрубал уже подпиленную ель, у меня выпал из ослабевших рук топор. Как на грех, накануне я его наточил. Топор легко раскроил кирзовый сапог и разрубил ногу почти до самой кости. Рана загноилась".
6 апреля 1938 года Ахматова пишет новое письмо Сталину, в котором она пыталась заинтересовать вождя пользой, которую может принести её сын. Письмо завершалось словами: «Иосиф Виссарионович! Спасите советского историка и дайте мне возможность снова жить и работать». Однако теперь у Анны Андреевны не было возможностей напрямую передать письмо адресату, в результате в конце августа это письмо поступило в Военную прокуратуру Ленинградского военного округа, и его подшили к делу Гумилёва. 26 июля 1939 года Особое совещание при НКВД приговорило Гумилёва к пяти годам лагерей.
Из стихотворного цикла, ставшего поэмой «Реквием»:
V
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой.
Кидалась в ноги палачу —
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пышные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
VI
Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
1939
VII
ПРИГОВОР
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
Лето 1939. Фонтанный Дом
____
* * *
. . . . . . . . . . . . . . .
Я знаю, с места не сдвинуться
Под тяжестью Виевых век.
О, если бы вдруг откинуться
В какой-то семнадцатый век.
С душистою веткой березовой
Под Троицу в церкви стоять,
С боярынею Морозовой
Сладимый медок попивать.
А после на дровнях в сумерки
В навозном снегу тонуть...
Какой сумасшедший Суриков
Мой последний напишет путь?
(1939 год)
День Святой Троицы (Троица, Духов день) отмечается на 50-й день после Пасхи, в православии относится к числу двунадесятых праздников. В этот день дома и храмы украшают зелеными веточками березы и цветами.
Пятидесятницей праздник называется потому, что сошествие Святого Духа на Апостолов совершилось в пятидесятый день по Воскресении Христовом.
____
VIII главка «Реквиема»:
К СМЕРТИ
Ты все равно придешь. – Зачем же не теперь?
Я жду тебя – мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом,
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой, –
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Струится Енисей,
Звезда полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
19 августа 1939
Фонтанный Дом